Физическая зарядка спросонья как средство воспитания, и приходящие художники для инвентаризации человека. Изящные клумбы, мягкие матрасы и отбитые ягодицы. Таков карантин российской зоны, где этапированых из тюрьмы заключенных готовят для лагеря. Место, где однополая любовь соседствует с выспрашиванием порнографических журналов для ночной мастурбации, и процветают доносы.
Практически никто из них, этих перепуганных и одетых в смешную одежду людей, не болел. Да и если бы кто-то занемог, лечить его, никто и не стал бы; жалующегося человека здесь просто обвиняют в хитрости. Но, место, в которое их загнали, унизив и ограбив, не оглядываясь на социальные статусы, столь важные в городах, почему-то имело имя "карантин". Эти мужчины не могли распространить эпидемию или что-то в этом роде. Их изолировали от лагеря, чтобы воспитать в них покорность и трусость.
Ночью они впитывали своими спинами настоящие матрасы, положенные пусть и на кровати с прогибающимися сетками, но кровати, а не сваренные куски железа, что звались в тюрьме нарами. От нар болели ребра, а зимой тянуло холодом, но тут — в карантине, были матрасы, пусть и не толстые, и уже старые, но мягкие. Ночь давала этим мужчинам отдых, им снились приятные сны, в которых возвращались образы того мира, от которого их отрезала судьба. И пробуждение было самым отвратительным событием нового дня.
Карантин, огороженный решеткой, ее называли "локалка", — первый этаж дома, на втором этаже которого всегда раздавались голоса наделенных безграничными полномочиями. Оттуда люди в форме распространяли свою власть по колонии. И в карантине был дворик, где новенькие часами стояли, ходили маршем, или пололи роскошную клумбу, выбирая из неё окурки, бросаемые администрацией. Лишенные свободы покидали этот пятак только чтобы поесть и поспать. Те, кто жаловались на усталость, потом уходили, вызванные, на второй этаж и вскоре, как правило, было слышно, как люди просили их не бить, или молча, терпели удары по телу палок из дерева или резины. Добровольно наверх не шли — один или два заключенных, с нашивками "завхоз" или "секретарь" на робе, вели человека к сотрудникам.
Один раз новенький, которого избивали, обмочил свои штаны, после чего забился в угол кабинета, укрывшись стулом, и по-животному выл. На него вылили ведро воды, сказали вытереть с лица размазанные сопли, посоветовали никому не говорить, что с ним произошло, и отпустили на обед, ведь его уже принесли со столовой. Человек, потом, стал очень покладистым, старался смотреть снизу вверх на фсиновцев, даже если они были ниже его, и в один из дней ушел из лагеря домой раньше конца срока. Его отпустил суд. Говорили, что он был стукачом.
До того злосчастного момента, как они попали в карантин, люди находились на разных социальных ступенях в обществе. Студенты и предприниматели не думали, что в один день им сунут в лицо удостоверение, нанесут удары по телу и отдадут фемиде, в политических играх и переделах бизнеса. И дерзкие люди, которые грабили, обменивали наркотики на деньги, не раз знакомились уже с лагерем, но каждый раз для них все было по-новому. Режим в колонии менялся часто: с черного на красный, и наоборот. Еще тут были люди с колючими взглядами, небогатым интеллектом, но сильным инстинктом; приезжие с Кавказа и Средней Азии часто творили страшные вещи — например, насиловали. И отдельно попадались эрудированные и современные мужчины — на свободе их ждали большие деньги, вырученные сложными операциями. Мошенники и хакеры.
Криминальный мир уже принял экзамены у них всех в тюрьме. Учил манерам: как говорить с двуногими хищниками, чтобы не попасть беду, знакомил с оргазмами от однополого контакта за шторкой параши, и требовал дерзить людям в форме. Кого-то этот мирок с многовековыми традициями сбросил вниз по лестнице, заставил мыть полы, облизывать у кого-то эрогенные места, а других вознес до статуса, позволяющего слушать подобострастную лесть. Но лагерь, не отменяя касты шнырей и обиженных, стряхнул многих с прежних "тронов". Мужчины, что вчера имели звания смотрящих в камерах, и "почти блатных", как хамелеон цвет меняли свою актуальную позицию. Они либо повиновались надсмотрщикам, либо показывали, что готовы принять вакансию добровольного помощника: бить, унижать и вымогать деньги у людей ради капризов начальника зоны.
Презабавный пример всегда находился перед глазами. Завхозом — маленьким царьком карантина, давно был мужичок из тех, которые обычно берут в магазине дешевый портвейн и спят в канавах. Поросячий нос, кожа, и так покрытая пятнами, так еще и красная, выпавшие от чифиря зубы. Пару лет назад он был одним из многих смутьянов лагеря, бесконечно ругаясь с администрацией, и попадал в штрафной изолятор. Но как-то вечером он спустил много денег, которых не имел в наличии, в карты. Уважаемые арестанты предложили ему либо отдавать долг, либо разливать баланду в столовой. Он собрал вещи и убежал к начальнику, где долго просил принять его в актив; то, что от него потребуется доносить, с позором открывать двери локальных секторов, а впоследствии и бить других, подразумевалось по умолчанию.
В награду за годы службы, он получил место завхоза карантина, где ему выделили маленькую комнату, телевизор и двух поломоев из числа обиженных. Завхоз любил молоденьких — таких ему и дали. Он был ненасытным и грубым мужеложцем: по утрам один из его истерзанных любовников выходил нетвердой походкой, под ехидные взгляды привезенных этапом людей. Презервативами он, конечно, не пользовался — они ходили в дефиците на лагере.
Заместителем завхоза был недавно привезенный из колонии для малолетних преступников, уже совершеннолетний, высокий и худой, как щепка, блондин. Он не хамил, не обманывал, когда обещал нужную услугу за взятку — хорошие сигареты, но исправно водил людей к оперативникам или дежурным, которые учили уму-разуму палками. Изредка и сам помогал в насилии. Посадили его за убийство, лет в пятнадцать.
Именно заместитель, пока завхоз отсыпался после бурного соития с обиженным, руководил подъемом карантина. Равно в 5 часов и 55 минут он брал палку и гремел ею по двухъярусным кроватям, повторяя только одну фразу: "Мужики! Выходим на зарядку!". Вставать, а в тюрьме все спали вволю, было отвратительно. Люди, мешая друг другу в тесноте помещения, натягивали робы — и выбегали строиться шеренгой в локалку, чтобы десять минут махать руками и ногами под смех надсмотрщиков. Не вписывающихся в синхрон вызывали по фамилии к сотрудникам и наказывали за "нарушение режима".
Утром обитатели карантина имели право почистить зубы, умыть лицо и помочиться в санитарной комнате. Но у многих не было, ни зубных щеток, ни мыла, отнятых при обыске в колонии. Днем разрешалось справить малую нужду, а вечером, перед десятичасовым отбоем, сесть на унитаз, от которого все отвыкли на тюрьме с ее дырками в полу, куда испражнялись, выпятив зад. Стирать и сушить вещи им строго не рекомендовали — начальник говорил, что в карантине нельзя разводить бардак. Поэтому наиболее чистоплотные сушили трусы на себе, теплом своих бедер.
Грубые башмаки с уже порванными шнурками, рубашку, куртку и брюки, провисающие на ягодицах, — все из синтетики, да неряшливая кепка — такое одеяние дала зона людям. Зимой, правда, им полагалась тонкая телогрейка, такая тонкая, что на Колыме человек в ней быстро замерз бы насмерть. И шапка-ушанка. Ничего больше. И, безоговорочно, никаких кальсон, перчаток и шарфов в студеную пору, а в солнечные месяцы — шорт. Начальник рассудил, что робы и пары личных трусов и носков вполне хватит. И они так и встречали его: карантин то изнывал на жаре в нелепом наряде арестанта, то дрожал от мороза, боясь ударить ботинком об ботинок и нарушить построение по линейке. Хозяина ждали и час, и все три — поздороваться хором, да доложить, что никаких вопросов и жалоб нет.
Что в лагере хуже, чем в карантине, никто из новичков не верил. Они уже знали, что только три барака из одиннадцати с красным режимом. Ведь были же и черные отряды, где мужчины валялись, сколько хотели на кроватях, смотрели телевизор и не делали зарядку! Мужчины несколько раз видели это вольготное племя, когда те шли в столовую или на плац для переклички. Но блатные, посовещавшись, постановили не помогать карантину. Поставки героина и гашиша были для них важнее — ведь то, что отправляло их в нирвану, передавали только оперативники колонии. Об этом в сглаженных тонах сообщил немолодой художник, которого вызвали нарисовать белой краской на черных бирках, что пришивали на одежду, инициалы осужденных. Он не боялся гнева надсмотрщиков, так как сидел не первый год, и срок его подходил к финалу. Уходя, художник повторил для не очень понятливых, что дальше будет еще хуже, а карантин — это цветочки, а не ягодки.
Бывали в карантине и гости. Как-то раз мимо них прошла женщина, она занималась чем-то вроде прав человека при лагерной системе. Некрасивая, с размалеванными губами и тощими ягодицами, она поднялась на второй этаж — делить водку с одним из заместителей начальника, который при ней же обругал одного арестанта за незастегнутую верхнюю пуговицу на рубашке. Еще наносили визиты заключенные, подбиравшие людей с нужными навыками: сварщиков, художников, компьютерщиков. Нарядчик лагеря сидел за убийство собственного сына второй десяток лет. С людьми он был безукоризненно тактичен и не сделал ни одного подлого поступка за все годы.
В отличие от усатого нарядчика-флегматика, бойкие и наглые активисты — руководители секций и завхозы, много обещали и крепко обманывали, попутно вынюхивая, кто провез из тюрьмы сим-карты, чтобы сдать тех оперативникам. Рисуя свои бараки в лучшем свете, завхозы хотели денег и, как правило, то, что осужденные получали, они и так получили бы, так как, впоследствии после карантина, — и так каждый месяц — людей партиями переводили из откровенно режимных отрядов в менее репрессивные. Ну а мелкие активисты, хвалясь своими связями с начальником, просто обирали глупых еще новичков.
Две недели жил каждый карантин в замкнутом пространстве, хотя бывало, что его выгоняли в адаптационный барак и спустя неделю, когда шли большие этапы. Первые дни мужчины особенно не думали о еде — стресс подавлял чувство гастрономических утех. Но вот их желудок устал от баланды из столовой: слипшихся макарон утром, похлебки из почерневшей капусты днем, и прокисшего молока с ухой вечером. Вывезенные из тюрьмы шоколад и печенье быстро съели, да и диктаторы карантина помогли: потребовали поделиться и угостить надсмотрщиков. Ночью они разрешения не спрашивали — лезли в сумки, что хранились в чулане, и выбирали, что хотели. Так что, те счастливчики, которым подвезли передачи, пировали, заедая колбасу салом, и смешивая кофе со сгущенкой. И делились с завхозом, чтобы завтра их не перегружали грязной работой. Остальные смотрели и завидовали — лагерь не тюрьма, и "общак" тут не предусматривался.
Скучно было каждодневно воспитывать мужчин, и завхоз, к концу первой недели, начал показывать им один, а иногда и больше фильмов, в день. Весь карантин собирался в его комнате, где, к слову сказать, они и ели трижды в день за большим столом, и с интересом поглощали картины про американских солдат на Востоке. И только один несчастливый не присоединялся к ним. Каждый день выбирался человек, которому на руку цепляли повязку "дежурный"; его ставили у входа с задачей: здороваться ревом с каждым входящим в форме. Криминальная культура плохо смотрела на такие вещи, и часто дежурных приходилось хорошенько поколотить, прежде чем они займутся делом.
Как-то раз у помощника завхоза в руках оказалась стопка журналов с фотографиями женщин, лишенных одежды. За пачку сигарет он давал один журнал на ночь; после отбоя несвободные люди тихонько уходили в туалет и там изливали свое напряжение в унитаз, боясь быть застигнутыми проснувшимися помочиться.
Две недели тянулся этот университет — люди менялись быстро: кто-то превращался в дрожащий кусок мясо, другие же учились держаться так, чтобы с ними не разговаривали через бранные термины. После карантина в лагере их ждала новая жизнь: одних — сортировка картонных упаковок и просроченного чая на промке, других — роль пассивной сексуальной разрядки в бараке, и мытье туалетов до конца срока. Скопившие на свободе деньги купят относительное спокойствие: непыльную и непостыдную работу. Повезет электрикам и сантехникам. А кое-кто превратится в двуногого зверя, ради благосклонности начальника — с дворянской фамилией — этого чертового лагеря, ломающего человеческие судьбы.
